Юозас Балтушис - Проданные годы [Роман в новеллах]

— Слышу.

— Скажи, помрет мама?

Он опять не ответил. Положил мне на голову тяжелую, заскорузлую ладонь, подержал немного и опять отнял.

— Доктор здесь нужен, лекарства… Молитвами болезни не отгонишь…

— Не говори зря! — сердито обернулся отец.

— А ты не кричи, не пугай больную, — спокойно ответил Алаушас. — До седых волос дожил, а не уразумел, что молитва тогда лишь хороша, когда ничего не требуется от бога. Потому говорил и опять говорю: продавай буренку, спасай детишкам мать.

Отец молчал.

Близилось утро, и окна стали сереть от ранней зари. В избе пахло тающим воском, а свеча все еще горела в руке отца. Мать по-прежнему лежала недвижимо, лицо ее будто посветлело, а потом она даже вздохнула, словно просыпаясь от глубокого сна.

— Может, даст бог… — прошептал отец.

— Что будущая ночь скажет, — отозвался Алаушас.

Скрипнула дверь, вошел наш «добросердечный» сосед Тяконис. Закусив свою вечную ржаную соломинку, большущий, как всегда, с безмерно ласковой улыбкой на лице, постоял на пороге.

— Или уж так ослабела больная? — промолвил.

— Лучше ей! — зло ответил Алаушас. — С твоей доброты сердечной не знаем, как и радоваться. Порадуйся и ты, — махнул рукой в нашу сторону, — видишь, какие веселые все!

— Тце-тце-тце… — пощелкал языком о небо Тяконис. — А я иду, и невдомек мне. Еще, думаю, может, придет мужик хворост изрубить? После болезни очень здорово на вольном воздухе топором помахать… легкие поправляются…

— А ты, Тяконис, знать, так и помрешь, ничего не видя вокруг, — сказал Алаушас. — Человек освященную свечу затеплил, а ты со своим хворостом…

— А ты чего кричишь? — снисходительно улыбнулся Тяконис. — Я бы и не пришел, кабы не хворост. Навезли, завалили все углы и еще везут… Оба батрака опять в лес укатили. Заблудиться можно среди хвороста.

— Ирод ты, а не человек, — только и сказал Алаушас.

— Что ты налетел на меня? — все так же улыбается Тяконис. — И чем тебе мешает мой хворост? Я ведь вас не задеваю. Захворали тифом — и хворайте, на здоровье, тифом, мне стен не жалко, из избы не выгоняю. Другой взял бы и выгнал, а я не гоню. Хворайте, на здоровье, тифом, но только отработайте за стены… Я не говорю, чтобы сей же час, я могу подождать, а говорю, чтобы знали.

— А сколько людей ждет заработанного? Отдал ты? — впился в него глазами Алаушас. — Отдал, спрашиваю? Ребятишки, того гляди, сиротами останутся, доктора привезти ни гроша нет, а ты отдал?

— Я отдам. А доктора привезти я лошадь давал. Чего не брал?

— На черта твоя лошадь, когда в кармане ветер свищет. Может, доктор задаром поедет? Когда отдашь?

— Опять за свое. Был ли случай, чтобы я обсчитал? Не было. Что заработано — у меня как в банке, ни гроша не пропадет. Да много ли их заработано, и отдашь — не хватит.

Отец погасил свечу, подошел к Тяконису.

— Шел бы ты домой, сосед… — сказал он тихо, но таким голосом, что Тяконис потоптался на месте, глянул налево-направо, повернул к дверям. А после его ухода отец пошел в сенцы, отвязал корову.

— Матери вроде бы полегчало, — сказал он Алаушасу. — До вечера, может, дотянет, а там и я вернусь. Побудь нынче, сосед, присмотри… Тпруся, буренка, тпру-ся! — потянул он за привязь.

Буренка, видимо, поняла, что надо ей уходить из дома. Уходить к чужим людям, как я ушел в начале года. Но я вернулся, а ей никогда не вернуться. И, видно, ей больно не хотелось уходить. Она натужно нагнула голову с привязью на рогах, уперлась всеми четырьмя ногами. Отец тянул ее так, тянул этак, наконец рассердился и больно стегнул хворостиной. Буренка сжалась от удара, однако еще крепче уперлась ногами, совсем нагнула голову. Отец опять замахнулся хворостиной.

— Ну, чего ты, сосед, — подскочил Алаушас. — Корова не человек, с ней нужно по-доброму, по-хорошему…

Подошел сам к буренке, почесал ей между рогами.

— Дурашка ты, — начал уговаривать. — Не видишь разве, что в доме делается? A-а!.. Увидела теперь? Ну, ступай, коровушка, ступай, милая… Никто тебя больше бить не будет, пройдешь себе по двору, как барыня… Ступай, коровушка…

Говорил так вразумительно, что буренка сразу поняла: нельзя упрямиться, когда в доме такая беда. Большие, чистые глаза ее налились слезами. Молча перешагнула она порог сенцев, побрела по снегу за отцом. У ворот только приостановилась, поглядела на нас с Лявукасом и замычала:

— М-му-у-му…

И тут вдруг пропало все мужество Лявукаса. Бросился он от двери в деревяшках на босу ногу, в одной рубахе погнался за коровой, уцепился за привязь.

— Тятя, не уводи! — крикнул он злобно, а сам всхлипывал. — Хочешь, чтобы зарезали… чтобы нашу буренку зарезали? Она же плачет, тятя!

— Отстань, козявка! — разъярился отец и замахнулся на Лявукаса той самой хворостиной, которой стегал буренку. А потом вдруг обхватил Лявукаса обеими руками, оторвал от коровы и понес назад в сенцы. Тот отбивался руками и ногами, кричал, но отец обхватывал его еще крепче.

— Ну, чего ты это?.. Ну, чего?

— А зачем уводишь буренку? Ее зарежут…

— Не я увожу, горе уводит… — сказал отец и замолчал, будто не зная, что еще сказать. — Слышь, Лявукас, — заговорил он опять, — а мама у нас была хорошая или плохая?

— Мама очень хорошая.

— Ну, видишь. Мама очень хорошая, а теперь маме очень плохо. Плохо, очень плохо… А когда я уведу буренку, то придет доктор и маме станет лучше, и она опять будет для всех хорошей. Понял?

— Не уводи буренку…

— А не уведу, то маме станет очень плохо… она, чего доброго, и помрет, Лявукас, и тогда мы останемся одни, и весной никто тебе не смажет трещины на ногах. Помнишь, как щипало, когда у тебя голяшки обметало цыпками.

— Пускай мама не помирает! — крикнул Лявукас с полными слез глазами.

Отец тыльной стороной ладони утер ему вспотевший лоб.

— Так уводить буренку?

— Пускай доктор сам приходит. И буренка будет дома, и маме будет лучше…

— Хо-хо, — засмеялся вдруг показавшийся за изгородью Тяконис. — У мальчишки губа не дура: и корову ему оставь, и доктора доставь, хо!..

Отец спустил Лявукаса с рук, хотел что-то сказать Тяконису, но тут из избы вышел старик Алаушас.

— Не ввязывайся, больная ждет, — сказал спокойно, принимая Лявукаса у отца.

Лявукас исподлобья смотрел на удаляющегося отца, на буренку и неожиданно улыбнулся:

— Дядя Алаушас, а ведь у буренки ноги совсем как у тяти!..

На самом деле, впереди шагал отец, выворачивая наружу ступни, а буренка метила в его следы, так же выворачивая наружу задние копыта. Так они и вышли оба за ворота.

В тот же вечер в нашей избе уже хлопотал седобородый высокий человек. Сердито поблескивало золото его очков, а сморкался он в клетчатый, большой, как скатерть, платок. Человек говорил отцу:

— Тэк-тэк-тэк… Теперь поверните больную вот тэк… Почему меня раньше не пригласили? Тэк-тэк-тэк…

Потом сел за стол, что-то писал, объяснял отцу, когда и по скольку давать лекарства, а уезжая, сказал:

— Через несколько дней опять за мной приедете. Тэк-тэк-тэк. А если опять кризис, то не ждите, сразу приезжайте. Понятно, сударь?

— Доктор, выздоровеет моя жена?

— Все мы в руках божьих. Надо было раньше позвать меня, не ждать до последнего. Ну, ничего, ничего… посмотрим, сделаем все, что можно.

Теперь отец и Алаушас поочередно простаивали целые ночи с лучиной в руке. Все смотрели: не нужно ли чего маме? Четырнадцать ночей провели так, засыпая на часок, когда больной легчало и ее можно было оставить на моем попечении.

И вот однажды, когда я сидел возле нее, мать позвала меня. Она хлопала правой рукой по левой и просила:

— Сними это, давит очень… грудь давит…

— Что давит?

— Что тут лежит.

— Рука это лежит.

— Чья рука?

— Разве не видишь, мама? — удивился я. — Твоя рука.

Она помолчала.

— А ты чей? — опять спросила.

— И я твой, — ответил я, еще больше удивляясь. — Или ты не знаешь?

Она помолчала, пристально глядя на меня. И вся засияла, обрадовалась:

— Так ты жив?

— Жив, мама. Я уже давно отхворал!

— А Лявукас?

— И Лявукас жив. Мы все живы: Маре, тятя, буре… Все мы живы, мама. Разве ты не знаешь?

Она слушала и светлела все больше. Но вот опять забеспокоилась, прислушалась.

— Буренки не слыхать в сенцах, — сказала тихо.

Я отвернулся. Отец строго-настрого велел показываться перед больной только с веселым лицом, а если уж надо похлюпать, то отвернуться в угол и там дать волю слезам. Но как тут отвернешься, когда мать глядит.

— Мама, ты побудь чуточку одна, — сказал я. — Мне на двор очень нужно…

А на дворе уже близилась весна. Весело светило солнышко, со стрех капало, на припеке быстро рыхлели снежные сугробы. Налетела целая стая воробьев, сели они на хворост Тякониса и так весело зачирикали, защебетали, что казалось, нет под этим синим небом ни болезней, ни бед.